Помню молодую красивую маму, перед большой стиркой из-под ладошки глядящую в сторону Караганды-Угольной. Не оттуда ли дует ветер? Не загрязнит ли выстиранное белье черная пыль с вечно дымящих терриконов? И если свежим ветром тянуло со стороны синих от дыма терриконов шахт, стирка в тот день откладывалась. Но ветры были коварными — могли сорваться неожиданно. И тогда вихри срывали белье с веревок, засыпали песком до самых окошек домишки на окраине другой Караганды — Сортировочной, железнодорожного рабочего поселка, где и прошла большая часть нашего детства. Туда в начале 1930-х гг.. были насильно привезены несколько эшелонов донских казаков и жителей других регионов Центральной России.
Мы, дети из семьи железнодорожников, естественно, как и наши родители, не были ссыльными. В середине 1930 гг.. в Карагандинские пригороды «не понаехали», как утверждают сейчас некоторые современные историки. Развивавшемуся Карагандинскому угольному бассейну требовались рабочие руки. В Караганду были насильно привезены несколько эшелонов донских казаков, не пожелавших вступать в колхозы. Среди ссыльных были и приемные родители наших отца и матери, уже побывавшие вместе со стариками в ссылке на Соловках. Мы, четверо их детей, родились в Караганде. До конца жизни вся семья работала в Казахстане, а кое-кто уже из наших потомков и сейчас трудится в Темиртау на разных предприятиях. Вот как осваивались ссыльные на новом месте.
Помню все наши дома, построенные дедом и отцом. Они были похожи на муравейники. В них никто никогда не сидел без дела. Все копошились, что-то строили, перестраивали, строгали, ковали, копали, сажали, поливали, собирали урожай, прятали его в погребах, проверяли, перебирали. Летом косили сено, кормили, корову, телят, овец, кур…
Весну ругали дружно все взрослые. Что же это такое! Где она засиделась? Март на дворе, Варварин день прошел, курочке надо бы под порогом напиться, а на дворе буран! Прямо как в Котласе!
— Дедика, а Котлас это иде? — спрашивала грамотная дошкольница Тоська.
Карта у ее кроватки заменяла ковер. С помощью мамы девчонка научилась читать по ней и запомнила все: названия рек, городов, маленькие кораблики и самолетики, летящие гуськом от Москвы до самой верхней точки над голубым морем с надписью «Ледовитый океан». Там даже белый лед плыл по синему морю и накрывал шапочкой верхушку земли. А вдоль берега — синенькие пароходики. Она думала, что это нарисована песенка, которой научил ее дед: «Синее море, белый пароход, сяду поеду на Дальний Восток. На Дальнем Востоке пушки грямять, японские солдатики убитые ляжать». Про самолётики тоже песня была, ещё более непонятная. «Ираплан-ироплан, посади мине в карман, а в кармане пусто, выросла капуста». Дед говорил, на карте нарисован полёт Чкалова на полюс. Видно, этот Чкалов на самолёте капусту возил. А что такое полюс, дед и сам плохо знал и, как Тоська, не верил, что земля круглая. Ему в детстве и на службе попы рассказывали, что она как блюдо и лежит на трёх китах. С круглой все попадали бы. Тоське плоская земля тоже нравилась больше. А то ещё свалишься с неё! Карта была физическая. Никто из старших не мог объяснить девчонке, что означает это странное слово «полюс» — сами не знали. Дед, служивший в японскую, прошел много городов. Тося нашла на карте Варшаву, где он, донской казак, «гонял полячишек», Японию, до которой дед не дошел. Но была у него маленькая медная иконка, закрывающаяся, как ставни на окошке, — складень. Всем казакам на японской войне сам генерал Куропаткин вешал такие на грудь, чтоб Николай Угодник защитил от вражеской пули.
На карте не было Котласа. Как ни искали его старый и малый, не нашли. Только Архангельск нашли у самого Белого моря.
— Ох и холодная она, дочушка, эта моря!
Но дед из-за этого почему-то не так расстраивался, как из-за того, что не написали на карте о замечательной реке Чир, где он ловил чебаков и сазанов в светлой, как слеза, воде. Зато был Дон — синяя вилюшка — и Ростов — черная точка.
И начинались рассказы о рыбалке и охоте, об индюках размером с овцу, о петухах больше индюков, гулявших в саду под яблонями. Индюк был нарисован в казахском букваре, по которому Тосю учили читать. Петух бегал во дворе. А вот яблони…
— Дедика, а яблоня — это чо?
— Дерева это такая, яблоки на нем растуть!
— А яблоки — это чо?
— Это как камидор, тока сладкий!
— Камидор тоже сладкий, Бабика его яблочком называеть!
— Ну вот, значицца, это и есть яблочки, — сдавался Дед и почему-то долго молчал, а Тося снова приставала к нему:
— Деда, а Котлас — это чо? Там коты живуть?
— На что он тебе, дочушка, сдался, ентот холодный Котлас? — сердился дед. Но начинал рассказывать, как сослали его одного на Соловки. Там он в каменном монастыре на острове отбыл год, кузнецом работал.
Потом разрешили Бабике к нему приехать на поселение. По холодной Северной Двине на пароходе поплыли они в деревянный город Котлас. Но высадили их на пустом берегу, где был только высокий черный лес. Там нужно было строить «скотохверму». Пришлось деду лес валить и хату себе рубить. Потом приехала Нюся с Ванюшкой и хату помазали. Бабы прибегали глядеть и плевались: такую лепоту грязью заляпали! А потом, когда хату побелили, сами хвалили. Лепота, гутарили.
— Деда, а лепота — это чо?
— Это так они красоту называли.
— Какая же это красота, если ты хату порубил и грязью помазал? А бабы, как в сказке, в темном лесу жили? Они дикие?
Дед смеялся и терпеливо объяснял внучке, выросшей в пустой карагандинской степи и никогда не видевшей леса, как жил в шалаше, рубил топором большущие деревья, пилой отпиливал ветки, делал бревна, распускал их на доски и строил себе хату в лесу, на берегу холодной реки, где летом на «хверме» он охранял коров. А бабы приходили из большого села их доить. Молоко отправляли в Котлас на пароходе. Папа Ванюша на нем кочегаром был, а мама Нюся — коком. Тоська хихикала над смешными словами и веселила деда своими вопросами: что ли на пароходе печка была? а как папа её кочегарил? А я где тогда была? Это тоже твоя родина была?
— Не, дочушка. Родина на Дону осталась. Это ссылка была. Ты это не поймешь. Не надо тебе это знать.
Дед замолкал надолго и больше ни о чём не рассказывал.
Старому и малому грамотею было тепло и уютно сидеть у открытой дверцы печурки, смотреть на пламя и разговаривать о разных интересных обоим вещах. Тосе казалось: она вместе с дедом плывет по Дону в лодке, пасет красных коров на берегу реки с таким холодным названием — Северная Двина. А Чкалов на красном самолётике летит над ними, машет рукой и кричит: «Ляпота!»
На всю жизнь останутся в памяти девчушки каждый значок на карте, рассказы деда о Котласе и Мукдене, о жёлтых япошках и бунтарях — полячишках, о храбрецах — казаках, укравших бабку Соню прямо из ресторана в Варшаве. Набрехали ей, 16-летней красавице, что на Дону прямо в поле булки растут, и увез её дурак Панчишкин в донскую станицу, а у него там жена и трое ребятишек.
Огонь рисовал свои алые узоры отблесками на стене. Девочка сопела прислонившись к теплой дедовой руке. Не слышала, как сильные руки поднимали её и укладывал к бабке и Кольке на печку, укрывали полушубком. «Деда, весна обязательно придеть?» -, бормотала она совсем сонным голосом и слышала в ответ: «Придеть, придеть, дочушка! Спи с Христом-богом!»
Она пришла — весна долгожданная! Прямо утром! Тося с братиком вышли на заметенный за долгую зиму снегом огород и провалились в ручей, проточивший себе ход под сугробами. Ребятишки ухнули в снег с головой, заорали. Прибежала мама, закричала, кинулась к ним и тоже провалилась по самую шейку. Вышел на вопли дед, спокойно бросил на сугроб лестницу, лёг на неё и вытащил крикунов из сугроба по одному. У Тоси утонул валенок, у Коли слетели и пропали калоши. Дед добыл из сугроба всё, кроме одной Колькиной калошки. Её ребятишки нашли в разгар лета далеко от дома — в поле, где проходило русло высохшего от жары ручья.
Как только сошел снег, закопошилась на огороде вся семья. Дед нарезал в поле колючего караганника, сплел настоящий плетень вокруг участка. Ребятишки путались под ногами, мешали копать твердую, как камень землю. Огород расширили за счёт пастбища и дороги. Дед смастерил внукам лопатки. Они не в песочнице играли ими — тоже ковырялись в грядках. Разносили перегной в маленьких ведёрках из консервных банок, кидали в лунки мелкие клубеньки и укладывали ростками вверх кусочки картошки с глазками, бережно вырезанные мамой и бабушкой из больших клубней.
Земля — серая, неуютная, покрытая солью так, что её лизали козы и коровы для аппетита, — становилась кормилицей и здесь, где рос лишь колючий караганник да какая-то жёсткая, быстро пропадающая от жары трава. Соседских ребятишек родители посылали собирать навоз в степь, где ходили коровы и лошади казахов. Навоз надо было успеть собрать раньше других. Иначе останешься ни с чем. Эту «драгоценность» сушили брикетами на топливо, добавляли в глину для обмазки стен. Это было единственное удобрение.
Дедушка с отцом перекопали, разрыхлили твёрдую, никогда не знавшую лопаты целину. Мама и бабушка наделали грядок. Картошка, огурцы, помидоры – «яблочки – камидорчики», лук, редиска, немного капусты — вот и всё, что росло на огородах. То ли семян было не достать, то ли климат не подходил для привезенных с тёплой родины неженок, но была это страна вечнозеленых помидоров, объеденной белыми бабочками капусты.
Однажды дедушка где-то добыл семена арбузов. Он разделал за посёлком бахчу — песчаный участок, заросший кочками пырея, носил из болотца воду. Но не выросли его арбузы — только завязь, размером в детский кулачок. Дедушка принёс их домой и рассказывал нам, какие бы красивые, ярко-красные, сладко-сахарные большущие арбузы выросли бы из них, если бы не заморозки. Но дети грызли и эту белую завязь, казавшуюся необыкновенно вкусной.
А однажды родители привезли с родины в подарок старикам целый чайник вишни и два крошечных саженца этого любимого ими дерева. Видимо, они были перевезены по всем правилам и хорошо прижились в огороде. Как ждали дети ягод! Считали каждый цветок, каждую ягодку завязи. Дедушка окуривал деревце дымом из навозного костра в морозные ночи. Но что-то не нравилось вишенкам в ссылке. Одна замерла в первый же год. Вторая цвела, но роняла завязь и лишь однажды сохранила три ягодки. Они оказались горько-кислыми, но дети их съели с большим удовольствием. А потом и это деревце засохло сначала с одной стороны, потом с другой, и папа потихоньку убрал сухие ветки с огорода, чтоб не видел дедушка.
Аул за забором
Однажды утром колючий плетень оказался обвешанным разноцветными одеялами. Черная тощая тётка и две большие девчонки стояли рядом со своим драным добром и что-то собирали с него, отряхивали караганным веником. Лохматый Жучок охрип от лая на такое нахальство. Дед взял его за ошейник и отвёл в сарай. Но и там сторож не успокоился, рычал и тявкал, высунув чёрный нос в куриный лаз.
Так в ту весну поселилась по соседсm
