В.А. Сухомлинский Эта удивительная исповедь юной души навсегда останется в моём сердце...

Она стала источником тревожных дум о воспитании. Как это ни досадно, как ни обидно, но надо нам, товарищи Учителя, воспитатели, сознаться самим себе, что в школьном воспитании много, очень много дремучего педагогического бескультурья, порой и невежества. Суть его состоит в забвении той простейшей и мудрейшей истины, что воспитание человека — это прежде всего воспитание гармонии разума и сердца, где сердцу принадлежит самая нежная, самая тонкая мелодия.

«Мои Родители – колхозники, теперь они живут в большом селе на юге Украины. Есть у меня шестилетний брат и пятилетняя сестричка. А началось все, когда я учился в третьем классе, – рассказывает мальчик. – Однажды просыпаюсь ночью – слышу, мать и отец спорят. Из соседней комнаты не слышно было слов, я встал, подошел к двери, тихонько приоткрыл, и то, что я услышал, ошеломило меня. Отец и мать решили развестись.

“Что значит развестись?” – искрой вспыхнула мысль. Я понял, что мать и отец будут жить в разных местах, но ни отец, ни мать не хотят брать меня. Отец настаивал на том, чтобы я остался у матери, а мать говорила: пусть сын идет к отцу, ничего я с ним не сделаю, он уже не слушается меня. Ночной спор все больше разгорался, и я впервые услышал от отца и матери такие оскорбительные, грязные слова, что я ужаснулся. Услышал страшное: отец сказал, что я, наверное, не его сын.

В горе и отчаянии я не мог заснуть до утра. Утром пошел в школу. В тот день класс собирался идти в лес. Екатерина Петровна накануне сказала, чтобы каждый взял с собой кто хлеба, то сала или картошки, – будем варить в лесу кашу. Мне надо было взять стакана два пшена. Но до этого ли было мне утром?

«Где же пшено?» – спросила учительница.

Я молчал. Не мог говорить. И пшено, и прогулка в лес, и костер на поляне – все это казалось мне мелочным, ненужным по сравнению с тем горем, которое свалилось на меня. Учительница еще раз спросила меня, я ничего не ответил, а потом пробормотал что-то в ответ. Не помню и сам что. Позднее узнал, что из уст у меня сорвались грубые слова: “Чего вы ко мне привязались?” Если бы день тому назад кто-нибудь сказал мне, что я могу так ответить учительнице, я никогда не поверил бы.

Слушаю рассказ мальчика и думаю: почему же учительница не сумела увидеть, прочитать горе в детских глазах? Какое это дремучее педагогическое бескультурье: не понять, не почувствовать, что в сердце ребенка – смятение, горе, страдание! Ведь от этого мгновения зависела судьба, вся жизнь человека.

«Не пойдешь в лес! Оставайся дома, грубиян! – закричала Екатерина Петровна, – И не только сегодня, но никогда не пойдешь – ни летом, ни осенью».
И в тот же миг, когда я то осознал, где-то в глубине души зародилась злость. Ага, если так, если вы причиняете мне зло, то я тоже вам отплачу! Мне захотелось увидеть горе, страдание в глазах у Екатерины Петровны. Захотелось, чтобы товарищи мои, одноклассники – мальчики и девочки, – не радовались, а были опечалены.

Не думая о том, что я делаю, я стал срывать цветущие астры. Рву и бросаю цветы на траву. Сорвал все цветы, потом стал рвать серебряные стебельки шелковой травы. Сорвал цветы мака. Помню, сидел возле сорванных цветов и плакал.

Если бы в эту минуту кто-нибудь подошёл ко мне, сказал хоть одно ласковое слово, пожалел, спросил о горе – не так, совсем не так сложилась бы моя жизнь. Но подошел недобрый человек и не с ласковым словом. Подошел школьный сторож. «А, так вот кто у нас цветы рвет! – сказал он и, увидев, что наделал я в саду, закричал: – Подлец ты, преступник, что же ты наделал? Вот придет директор, выгонят тебя из школы».

Я молча пошёл домой. На другой день не пошел в школу, прятался в камышах. Разжег костер, пек картошку. Там нашел меня отец. Отлупил ремнем, отвел меня в школу. Пионервожатая взяла меня за руку, водила из класса в класс и говорила: вот кто сорвал все цветы в саду. Что делать с этим хулиганом, как вы думаете? Я ничего не видел, слышал только, как кто-то предлагал исключить меня из школы.

Меня не исключили, но пришли трудные дни. Учительница на каждом шагу напоминала, что я – маленький преступник. Класс шел на экскурсию, а я – домой. А матери и отцу некогда было заниматься мной, другое было у них в голове. Отец уже собрался было куда-то ехать, связал вещи в узлы, сложил чемоданы. Потом узлы развязал, а чемодан так и стоял у шкафа.

В конце учебного года класс поехал на экскурсию по Днепру – в Канев и в Киев. Я любил книги о дальних краях, представлял те места, куда ехали одноклассники, и мысль о том, что он никому не нужен, пекла теперь особенно нестерпимо. Та неделя, когда класс был на экскурсии, стала для меня тяжелым испытанием. В моем сердце росла озлобленность. Я стал ненавидеть всех.

Раньше чтение было любимым, очаровательным миром – теперь же и этот мир стал казаться мне лицемерным, я перестал верить не только людям, но и книгам. Ходил как неприкаянный – в дубраве, по берегу пруда, по лугу. Разжигал костер в зарослях кустарника. Нашел старую, кем-то выгнанную из дома собаку, она стала мне единственным другом, я кормил ее жареным картофелем с мясом. А когда вареной пищи не было, взял из дома курицу, зарезал, зажарил на огне – ел вместе с Жучкой.

Так прошла эта тяжелая неделя… И вот однажды я увидел, как одноклассники возвращаются домой. Веселые, загоревшие. Екатерина Петровна ласково улыбается маленькой Зое, ведя ее за руку. «А я никому не нужен…» И снова из глубины души поднялось озлобление: радость человеческая стала жечь сердце невыносимой болью… Мне снова захотелось принести боль и горе тому, кто счастлив.

Я пошел в школу, зашёл в теплицу, сломал, изувечил растения, разжег на полу костер и убежал. Издалека наблюдал, как вспыхнули сухие рамы теплицы. Злорадство наполняло моё сердце. Теперь никто не мог обвинить меня – никто не видел. Учительница долго спрашивала: «Это ты все сделал?» Но я умел теперь говорить неправду, глядя людям в лицо, и уверять: и сном и духом ничего не ведаю, «я в то время дома был, спросите у матери…»

Шли месяцы и годы. Я жил в одиночестве, никто никогда не прикоснулся ласково к ко мне, никто не спросил, что у меня в сердце. Родители несколько раз расходились и опять сходились. Я слышал страшные, оскорбительные слова о человеке, о матери и женщине. В школе меня посадили за последнюю парту. Некоторое время оставляли после уроков, чтобы выполнял домашние задания, но потом махнули рукой – делай, что хочешь. Сердце мое одеревенело. Я стал каким-то бессердечным и безжалостным.

Однажды осенью – это было в шестом классе – убирали на школьном участке кукурузу. Девочки сложили на меже платочки и узелки с пищей. Я первым окончил ломать початки на своем рядке, подошел к платочкам, стал на них ботинками, втоптал в грязь. Сделал это без какого бы то ни было намерения причинить зло – просто так, безразлично было все. Меня наказали: запретили заниматься в школьной мастерской и в спортивном зале, а отец «отлупил, как всегда, когда учителя сообщали о моем поведении…»

И школьные, и домашние наказания совершенно не влияли на меня. Чем больше бил меня отец, тем больше озлобленности было в моем сердце. А о школьных наказаниях нечего и говорить. Они были рассчитаны на то, чтобы сделать мне больно, – так мне всегда казалось.

Знал директор школы, что единственным любимым предметом остался для меня труд в мастерской, – и запретил посещать мастерскую. Вскоре возле сверлильного станка сгорел мотор. Директор и не догадывался, почему он сгорел. И вот теперь это, последнее преступление, за которое меня судили…

Тяжело мне говорить о нём. Жгуче стыдно. Возможно, этот стыд – хорошее чувство, может, мое сердце скоро освободится от той злобности и черствости, которые пересилили все доброе и светлое в нем. Во время новогоднего праздника я бросил на электрические провода кусок проволоки – произошло замыкание, вспыхнул пожар. Его погасили. Но один малыш покалечился на всю жизнь.

Меня много раз спрашивали – и во время следствия, и после: «что было непосредственным поводом к преступлению? Возможно, тебе запретили приходить на праздник новогодней елки?» Нет, не запрещали. Я годы был одинок, в моем сердце запеклась озлобленность и, наверное, жестокость – я теперь много знаю о самом себе – плохо это или хорошо? С той ночи, когда я впервые узнал, что я не нужен ни отцу, ни матери, я не слышал доброго слова.

С годами я многое понял. Теперь мне хочется стать настоящим человеком, поверьте. Хочу быть добрым, чутким. Буду воспитывать сам себя, утверждать в себе то, что должно утвердиться еще тогда, когда воспитывала меня Екатерина Петровна. И тот классный руководитель, который ставил меня за доской и говорит: «Постой там, а товарищи пусть посмотрят на твои ноги…» Теперь я знаю, что люди хотели, чтобы я был лучше. И мои воспитатели тоже. Но не все умели мне помочь, а некоторые причиняли только вред».